В лихие девяностые, когда предприятия встали и людям месяцами не выдавали зарплату, многие выживали за счет гуманитарной помощи и шести соток.
И вот весна, март. Все, что выросло на огороде в прошлом году и было заготовлено на зиму, уже съели, до нового урожая еще далеко. Я стояла с коляской у дверей в подвал универмага на Васильевском острове. В коляске спал трехмесячный сын, дома ждала маленькая дочка. Муж полгода работал за спасибо, я же сидела дома с детьми. Когда удавалось, урывала что-нибудь из гуманитарки: комиссионную одежду, банку сухого молока или пакет макарон…
Весна была на удивление ранняя, очень теплая и солнечная. Я стояла взмокшая в старой зимней куртке, другой все равно не было.
Очередь передо мной волновалась. Давали мясные консервы, сахар и импортное печенье. Говорили, что на всех может не хватить. Вдруг из подвала с пакетом заветной гуманитарки вышла старушка. Забавная. Такие есть только в Санкт-Петербурге, сейчас их не осталось почти. Пальтишко старенькое, но чистое и аккуратное, туфли с тупыми носами, шляпка с черной вуалью и брошка прямо под подбородком. Интеллигентная такая.
У меня она вызвала приступ раздражения и тоски: ну зачем этой бабке консервы? Почему она, отжившая свой век, вечером будет жевать беззубым ртом размоченное печенье, а мы с дочкой скорее всего, ляжем спать голодными?..
Бабака не торопилась. Задрав голову, ловила солнечные лучи стариковскими морщинами. Я подвинула коляску вперед, ребенок проголодался и начал ворочаться в кулечке из одеяла. Бабка заглянула в коляску. Я недовольно отодвинула в сторону.
— Не бойся, деточка. У меня глаз хороший. Мальчик? Как назвали?
— Вовкой. Муж так захотел.
Бабка как-то съежилась и наклонилась над коляской, вглядываясь в личико младенца. Потом заморгала часто-часто, отвела взгляд, стала похожа на маленькую взъерошенную птичку.
— Вовка, значит… Володенька… Как мой сыночек… Какая ты счастливая, деточка. Храни тебя Бог и Вовку твоего. А мой пожил только два года, да и то последние шесть месяцев жизни был не со мной.
Старушка замолчала и снова стала часто-часто моргать Выцветшими глазами. Я не перебивала, мне стало страшно.
— Перед началом войны отправила я сыночка своего на лето к сестре в Беларусь. Я на заводе работала, тяжко было одной, муж умер незадолго до этого. И больше не видела я ребенка своего никогда. Сожгли их всем селом… Согнали баб, стариков и детишек в школу и сожгли, ироды… А я с заводом в эвакуации была. Сердце надрывалось до конца войны, ничего же не знала. В сорок пятом отпустили меня. Приехала я к сестре, а на месте села — поле. А на месте школы — фундамент и несколько недогоревших бревен из земли торчат… Ездила потом туда каждый год, сидела на земле, выла да поминала сыночка, сестру и племянников. Все сгорели, вся семья…
— Наборы кончились! Не стойте больше! — вдруг крикнули из подвала.
Очередь начала уныло расползаться. Старушка встрепенулась:
— Деточка, родная, возьми. Возьми, свари покушать. Мне, старой, не нужно уже ничего, а у тебя Вовка. Бери, деточка…
Она сунула мне свой пакет, невзирая на мои протесты, мелко перекрестила коляску и пошла потихоньку в сторону жилого квартала. Больше я ее никогда не встречала.
